БЫЛА СТРАНА  (поэмы)                              

ПОВЕСТЬ О ПЕРВОМ ДЕСАНТЕ

*  *  *

Я брожу по местности неброской.

Ветрено.

Сентябрь.

Листопад.

Над осенней Невскою Дубровкой

догорает медленный  закат.

 

Тянет дымом

над шоссейной бровкой –

листья жгут и запахи остры –

за рекой, над Невскою Дубровкой

догорают мирные костры.

 

Тишина – ни времени, ни срока

на ничьей,

нейтральной полосе

меж осенней Невскою Дубровкой

и вечерним, медленным шоссе.

 

Только ветер жалуется тонко,

на лету с размаха бьет в висок,

да шуршит,

шуршит,

шуршит в воронках

обожженный временем песок…

 

 

 

     «В темноте ночи на левый берег был направлен первый десант – сорок разведчиков.  Им удалось переправиться. Через реку до утра доносился шум боя… Ни один из этих сорока с «Невского пятачка»

не вернулся…

Из корреспонденции П. Лукницкого - военкора ТАСС на Ленинградском

и Волховском фронтах.   ( Невская Дубровка,   20 сентября 1941 г.)

 «Есть в военном приказе такие слова…»

                                                     А. Межиров

1.

Слог военных приказов

и точен и крут.

У армейской разведки особая честь –

но о чести потом разъяснит политрук.

На приказ отвечают –

ЕСТЬ.

 

У военных приказов

слова без прикрас,

даже если их несколько раз перечесть.

Понимая, что это последний приказ,

все равно отвечают –

ЕСТЬ.

 

Темно-красный закат

догорит над рекой.

На пилотках сверкнет

краснозвездная жесть.

Им приказ зачитают, и сорок штыков

по уставу ответят –

ЕСТЬ.

 

2.

С ними полночь простится легко.

Правый берег им вслед не заплачет.

Десять лодочек – сорок штыков

пожелают друг другу удачи.

Им никто не сумеет помочь.

А приказ –

«Взять плацдарм до рассвета».

Раздирая осеннюю ночь,

за ракетой взлетает ракета –

Не задуть,

не закрыться рукой.

И уйти, уцелеть не надейся.

Десять лодочек – сорок штыков –

в перекрестье прицелов и «цейсов».

В низкий бортик ударит снаряд,

все живое в лодчонке выжжет.

Но десант – он на то и десант,

чтобы выполнить,

выстоять,

выжить.

 

У тебя за спиной карабин,

на ремне тяжесть боекомплекта.

Что ж ты медлишь, сержант Бородин?

Выживай,

«выполняй до рассвета».

Ты с Невою один на один,

но ведь с нею всегда было просто.

Ты ведь помнишь еще, Бородин,

тот причал у Литейного моста.

Как с него далеко-далеко –

замирая, девчонка глядела.

Как Нева подчинялась легко

и несла твое сильное тело.

Как над Лахтой склонялся закат,

опускался все ниже и ниже…

Ты ведь помнишь все это, сержант:

Выплыть.

Выстоять.

Выполнить.

Выжить.

Ты обязан, ведь ты же солдат.

 

Но свинцом тянет под воду скатку.

Ах, какой уплывает закат

в довоенную тихую Лахту! –

ни пылиночки,

ни облаков,

ни листочка леса не уронят…

 

Два «максима»

и двадцать штыков –

весь десант в круговой обороне.

 

И не встать,

не поднять головы

под стальной сумасшедшей метелью.

Только сжаться,

стать ниже травы,

врыться,

втиснуться в землю всем телом,

и стрелять, посылая свинец

по сжимающим круг силуэтам…

 

Ты ведь помнишь приказ, Таранец, -

«Взять плацдарм

и держать до рассвета».

Так держи свой плацдарм, рядовой.

Ты ведь знаешь, сейчас не комроты,

не приказы

на первый-второй

пулеметные делят расчеты.

Вас по счету разделит лишь бой,

вас отвага расставит по счету.

За тобой левый фланг, рядовой,

за тобой и твоим пулеметом.

 

За тобой девятнадцать ребят,

да «максим», прикрывающий справа.

За тобою Нева,

Ленинград

и еще хуторок под Полтавой.

 

… Ах, какие там вишни цветут

во дворах да в садочках под горкой.

Ах, какие там песни поют

вечерами дивчины над Ворсклой!

А какой ты и сам был певец –

запевала во всей разведроте.

 

Что же ты, рядовой Таранец,            

замолчал со своим пулеметом?

Только стон,

только струйка с виска,

да в затворе неполная лента…

 

Пять гранат

и четыре штыка –

за пятнадцать минут до рассвета.

 

И все уже,

все яростней круг,

атакующей, лютой оравы…

 

Ты ведь понял уже, политрук,

что не будет второй переправы.

Ты ведь знал это,

знал, лейтенант,

понимал еще там, за рекою,

что сегодняшний первый десант –

это только разведка боем.

Первый шаг в обжигающей мгле

и последний за миг до рассвета,

без которого в этой земле

ни второй невозможен,

ни третий.

Так иди же,

иди, политрук!

Упираясь кирзою в планету,

крепче вдавливай в землю каблук.

Доживи.

Дошагай до рассвета…

 

А рассвет-то какой! – до зари

разрумянил полнеба в округе.

Ах, какие стоят сентябри

в эту славную пору на Луге!

Тишина, лишь синицы на звук

воздух пробуют, будто в испуге.

Ты ведь помнишь еще, политрук,

те грибные рассветы на Луге?

Как всходила заря над рекой,

поднималась упруго и ало…

Что же ты, политрук Зоревой,

не встречаешь ее, как бывало?

Ах, какая сегодня заря! –

молодая от края до края,

пропадает, уходит зазря –

первый раз без тебя догорая…

 

3.

Слог военных приказов

и точен и тверд.

У чужих блиндажей в три наката

утро выстудит сталь,

и «НП» нанесет

каждый ствол на планшеты и карты.

У армейской разведки такая судьба –

две короткие строчки – по фронту –

ни имен, ни фамилий –

«Дубровка, сентябрь…»

И потери: «до полуроты».

А под вечер комбаты назло всем смертям

повторят и приказы и сроки.

Сорок первый.

Блокада.

Дубровка.

Сентябрь –

самый первый из самых жестоких…

 

* * *

… Я брожу по местности неброской,

под ногами травы шелестят.

Над осенней Невскою Дубровкой

пламенеет ветреный закат.

Он горит, склоняясь низко-низко,

как и сорок лет тому назад,

над клочком земли,

над обелиском,

не вместившим всех имен и дат.

Тишина,

лишь ветер плачет тонко,

кружится, с разбега бьет в висок.

Да еще шуршит,

шуршит в воронках

выстуженный временем песок.

Он сочится медленно и мелко

день и ночь, который час и год?

Памяти безудержные стрелки

отбивают новый оборот.

 

 

 

 

 

 

ТРИ МИНУТЫ ПО ГРИНВИЧУ*

 

*  *  *

В ту ночь от Юкона до Лены

до срока озера стали,

а утром от Уэлена

снялась последняя стая.

 

Дышала в затылок вьюга,

штормило пролив Беренгов,

а гуси летели к югу,

к чужому,

к теплому берегу.

 

 

 ------------------------------------------------------              

* - В связи с глобальностью размещения пусковых комплексов, в Стратегической службе США принята единая система отсчета стартового времени – по Гринвичскому меридиану.

 

Откуда им знать, птицам,

про беды земного шара,

про страны, и про границы,

про чуткие наши радары.

Про то, что на синей планете

в чести не любовь, а бойницы…

 

Откуда про все про это

могли они знать,

птицы,

когда, в поднебесье ввинченных,

туманной,

студеной ранью

в 17.40 по Гринвичу

их вынесло на экраны.

 

Откуда им знать было,

что именно в эту минуту

их принял в «Системе тыла»

сошедший с ума компьютер

и, запрограммирован точно

по алгоритму страха,

выдал с дисплея строчку:

 

«ЯДЕРНАЯ АТАКА…»

 

 

*  *  *

В 17.40 по Гринвичу

в Бостоне - время обычное –

время «деланья долларов»

в офисах хьюмов и ротшильдов.

Но Тони, увы, не Ротшильд,

хотя в мастерской у Финча

механик Энтони Роджерс –

звучит и весьма прилично.

У Тони бизнес попроще,

да и карман поуже:

пока мистер Хьюм и Ротшильд

с конвейера гонят пушки,

автомеханик Роджерс –

с рожденья не слишком гордый –

для мистеров хьюмов и прочих

чинит моторы «фордов».

Он знает других не хуже:

за пушки платят дороже.

Но Тони не любит пушек,

просто терпеть не может.

Хотите, стреляйте сами,

красуйтесь с телеэкранов.

А он пострелял во Вьетнаме,

и хватит с него вьетнамов…

 

О, как он легко и просто

поладил с собственной совестью,

механик из города Бостона,

наивный герой нашей повести.

Он вертит гайки по схеме,

кепи сбив на затылок,

не зная, что в это время

компьютер «Системы тыла»,

оставив за Хьюмом и Ротшильдом

бункер 720-й,

внес уже Энтони Роджерса

в сводку

«ПОТЕРИ ШТАТА».

*  *  *

…Дымились в распадках росы.

Сжигая леса в округе,

дышала в затылок осень.

А гуси летели к югу.

Откуда им знать было,

что где-то на Потомаке

майор из Спецслужбы тыла

принял

СИГНАЛ АТАКИ.

 

Что ровно через мгновение

отличник вест-пойнтских классов,

легко подавив волнение

сорвет

ТЕЛЕФОН КРАСНЫЙ

 

и выдохнет в трубку потную,

распаренную до красна:

 

"ВРЕМЯ ПОДЛЁТА –

РАСЧЕТНОЕ.

17.41…"

 

 

*  *  *

А над Хоккайдо и над Хонсю

полночь хозяйничает вовсю –

звезды спелы, как вишни.

Не сосчитать их –

собъешься со счета –

вон над деревней Тасиро Ямото

сколько их в небо вышло.

 

Жаль, что Тасиро

не смотрит на звезды.

И если про звезды спросить

серьезно,

он улыбнется, не более:

- Если и это моя забота,

кто тогда вместо Тасиро Ямото

выйдет с рассветом в поле?..

 

Ай да ответ!

Молодец, Тасиро!

Спи себе, парень, посапывай…

Сколько еще их, безвестных и сирых,

от Хиросимы до Саппоро,

там, в деревушках на краешке света

и в миллионных полисах,

так и не встретят сегодня рассвета,

так и не выйдут в поле,

а, под обломками руки раскинув,

ртом перекошенным всхрапывая,

корчиться будут  в сплошной

ХИРОСИМЕ

от Хиросимы до Саппоро...

 

 

*  *  *

Над сопками дождь насеивал,

клубился туман бесформенно.

А гуси летели с севера

в далекую Калифорнию,

где заводи стрекозиные,

где над тростниковыми мачтами –

бездонное,

синее-синее…

Откуда им знать было, лапчатым,

что из поднебесья осеннего

безумная информация

ударит через мгновение

в ГЛАВНУЮ ТРУБКУ НАЦИИ.

 

Что где-то за далью дальнею

через мгновение – через -,

до боли мембрану вдавливая

в свой президентский череп,

ОН сам уже в трубку полую

выдохнет, побледнев:

 

- К ОТВЕТУ

ГОТОВНОСТЬ ПОЛНАЯ!

17.42…

 

*  *  *

А на ратуше – бьют без четверти.

- Рановато?

- О чем тут спорить?

Может, в Мюнхене или в Эрфурте

три минуты чего-то стоят.

А в каком-нибудь сонном Лангене

можно ждать девчонку часами.

Вы не верите Густаву Хагену? –

так спросите у Юты сами,

если только дождаться сумеете

возле ратуши на скамейке,

если раньше не заржавеете

вместе с вашей сверхточной «сейкой»…

 

Если б только ты знала, Юта,

если б оба вы знали,

что, в сущности,

только три,

только три минуты

вам еще друг для друга отпущены

на земле этой Гёте и Гейне,

где и жить и любить положено,

на земле,

где теперь с рождения

дети делаются заложниками

чьей-то мерзости или подлости,

чьей-то сытости,

лжи отъявленной.

На земле, на которой –

помните –

вам еще три минуты оставлено.

 

ТОЛЬКО ТРИ,
ТОЛЬКО ТРИ ПОСЛЕДНИЕ –

от любви и до самой

ВЕЧНОСТИ…

 

Бьют куранты протяжно, медленно,

бьют до срока свои «без четверти».

 

 

*  *  *

…Смыкалось пространство серое

тугим моросящим кругом.

А гуси летели с севера,

а гуси спешили к югу.

Откуда им знать, безгрешным,

что где-то за горизонтом

от сумрачного Нью-Гэмпшира

до солнечной Аризоны,

эфир раскаленный вспарывая,

летели команды и сроки.

Урал и Орел нашаривая,

раскручивались гироскопы.

Нацелены в небо низкое,

ревели турбины бешено.

Сверялись тангаж и «рысканье»

у «трайдентов» и у «першингов».

И как перед самосожжением –

до самых ногтей блеклые –

немели от напряжения

пальцы над

КРАСНЫМИ КНОПКАМИ.

И только у самого горла

отстукивало изнутри:

 

К ПУСКУ –

ГОТОВНОСТЬ ПОЛНАЯ.

17.43…

 

*  *  *

А под Лугою сумерки синие,

за околицей елки-сосенки.

Бабье лето –

гуляй, Васильевна!

Да умаялась, встала до свету.

А ведь было –

и нас не минуло –

до рассвета гармошка сыпала.

Ах, как пела, любила милого…

Да недолгое счастье выпало.

И осталось в то лето горькое

от былого – на сгибах стертая

только весточка треуголкою,

да еще похоронка желтая.

Да еще пепелище серое

там, где яблонькам

цвесть-румяниться.

Да еще вот Андрейка с Верою –

мал-мала – на годочек разница...

 

Как по-бабьи сумела-вынесла,

как в годинушку непролазную

на горбу всю державу вывезла,

так про это чего ж рассказывать…

Только больше б другим не выдалась

доля горькая, боль безмерная.

И чего им неймется, иродам,

в непутевых своих Америках?

Вон Аленка – опять с капризами.

Ей бы спать, да не спится, ладушке,

насмотрелась по телевизору:

 

- А война скоро будет, бабушка?

 

- Бог с тобой, да о чем ты,

внученька?

Ну-ка вытри платочком глазоньки.

Не пугайся, дай бабе рученьку,

вот послушай-ка лучше сказочку.

 

Значит так:

ЗА МОРЯМИ ЯСНЫМИ,

ЗА ЛЕСАМИ ЛИ,

В СИНЕМ НЕБЕ ЛИ

ЖИЛИ-БЫЛИ ПТИЦЫ

ПРЕКРАСНЫЕ,

ПТИЦЫ БЕЛЫЕ -
ГУСИ-ЛЕБЕДИ.

И ЛЕТАЛИ ТЕ ПТИЦЫ
ВВОЛЮШКУ,
ГДЕ ХОТЕЛИ
С УТРА И ДО НОЧИ…

 

Закрывай свои глазки, солнышко.

Вот и умница, спи, моя донечка…

 

А над Лугою сумерки синие,

ветер в соснах летает с посвистом.

Бабье лето –

гуляй, Васильевна!

Да вставать спозаранку, до свету:

То - по дому,

то - за скотиною,

да картошка в земле  испٔарилась.

Вон, и вправду, стаи гусиные

третий день, как в бега ударились.

 

*  *  *

…Всходила заря упруго,

садился туман, скисая.

А гуси летели к югу,

не зная, совсем не зная,

что где-то, играя судьбами,

за миг до всемирной вспышки

компьютер системы «Дубль»

сумеет найти ошибку.

 

Что где-то на грани безумия

спасительная информация

ударит

ЗЕЛЕНЫМ ЗУМЕРОМ

в КРАСНУЮ ТРУБКУ НАЦИИ.

И та уже вытолкнет с дрожью

весь воздух из клетки грудной:

 

Я «ПЕРВЫЙ»,

ТРЕВОГА ЛОЖНАЯ.

ВСЕМ СЛУЖБАМ –

ПОЛНЫЙ ОТБОЙ!

…………………………………………

…………………………………………

 

Дул ветер попутный,

слабенький,

сносил облака к Гуд-Сайду.

Спешили куранты в Лангене.

Мерцала звезда над Хоккайдо.

От Бостона и до Луги

светлел горизонт понемногу...

 

А гуси летели к югу –

торили свою дорогу.

 

 

Ленинград – Москва,

1985

 

 

 

 

ТРИНАДЦАТЬ*

1.

Шлемы краснозвездны,

кожанки черны.

В воздухе морозном

скрипят ремни.

Взгляд свинцов,

тонкогубый рот –

тринадцать бойцов,

комиссарский взвод.

 

Строились гордо –

штык к штыку.

Шаг держали твердо,

как по большаку,

 

В светлые дали.

Во лбу - звезда...

(Будто бы знали,

идти куда).

 

Видели зорко

с трибун вожди –

Там, за пригорком.

Туда иди.

 

Твердо и властно

держите шаг.

Впереди – ясно.

Позади – мрак.

 

Шли не роптали,

чеканя шаг.

Сами топтали

в степи большак.

 

Утрамбовали

всю целину.

К вечеру лбами

уперлись в стену.

 

Взгляд свинцов,

тонкогубый рот –

тринадцать бойцов,

комиссарский взвод –

Постановили:

Идем в обход...

 

2.

А на Невском у колоннад

над толпой кумачовый плакат,

как пузырь надувается ветром:

 

«ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!»

 

- Эй, Петро, да постой ты, сват.

Ты гляди какой плакат –

 

«ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!»?? –

Видать, народ с приветом:

на семьдесят третьем году

малюют такую балду.

 

- Слышь, Никола, туда гляди.

Вона, справа, еще один –

буквы кривые, как спьяну:

 

«ЗЕМЛЯ – КРЕСТЬЯНАМ!»

 

- Во придумал, во дает.

А кто ее теперь возьмет?

 

 

- Тише, сват, не шуми, постой.

Глянь, на трибуну полез с бородой,

в косоворотке с вышивкой.

Похож на наших, вишерских.

Тычет в толпу два перста,

как раскольник,

мелет чего-то про наши корни –

будто бы нету на нас креста,

будто не помним с землею родства,

будто бы рвем друг у друга из горла...

 

- Слышь, а в чем-то он прав, Никола.

 

- Эй, Петруха, гляди назад –

до чего же чудной плакат,

слева, вишь, у джинсовой девки,

складный, впрямь как наши запевки:

«Мы на радость всем буржуям

наш Союз перелицуем,

весь соцлагерь разнесем.

Пусть горят себе огнем».

 

- Ну и девка, во дала!

Видно, мало мать драла.

 

- Тише, сват, не шуми, постой.

Вишь, на трибуну полез другой,

интеллигентный, в свитере,

этот уж точно питерский.

Лихо взял, с разворотом тему,

все про командную нашу систему.

Во дает, и партийцев щиплет.

Как бы, Петро,

нам с тобой не влипнуть.

Ну-ка давай отсюдова боком –

не замели бы с таким ненароком.

 

Полно, сват, не боись, постой.

Вишь, в сторонке стоит постовой –

даже ухом, родненький, не ведет,

семушки из кабура, знай, плюёт.

             

Он тебе – до лампочки,

ты ему – до матери:

на родной сторонушке нынче

ДЕ-МО-КРА-ТИЯ.

 

- Слышь, Петруха, скажи мне, сват,

а чего они все хотят?

 

- Ну, Никола, не ожидал.

Будто ты газет не читал.

Нынче в моде словечко есть,

в первый раз и не произнесть,

а запомнишь, так на всю жизнь,

называется –

ПЛЮРАЛИЗМ.

 

- Вона как. Ну чего ж тогда,

мы с газетами – завсегда:

за Советы, за коммунизм.

Скажут – будем за плюрализм.

Только знаешь чего, сваток,

может, нам погодить чуток?

Плюрализм – он хоть хлеб для масс,

да в деревне был свой наказ.

Как вернемся без колбасы,

расшибут нам сватья носы,

плюрализменно, в аккурат...

 

- Побежали к лабазу, сват...

 

3.

Банты – на лацканы,

туже – ремни.

Шли все тринадцать

в обход стены.

 

Шли не паркетами –

по целине.

Двигались к свету –

темень вдвойне.

 

Видели зорко

с вышки вожди:

Там, за пригорком.

Туда иди.

 

В сторону шаг –

твоя вина –

рядом, впотьмах

ждала стена.

 

Шли по команде,

шли до конца –

(может, во взгляде

мало свинца?) –

 

в  холод и в зной,

всем врагам поперек...

Хоть бы какой

впереди огонек.

 

Утрамбовали

всю целину.

Снова кромсали

штыками стену.

 

Слева и справа,

впереди – мрак.

Может, не правый

держали шаг?

 

Долго рядили,

в чем – не верны.

Постановили:

Прочь от стены.

 

 

4.

А вкруг продмага на Лиговке

шум и гуд:

- Завезли, говорят. Уже дают.

По 2-20, в одни руки – кило.

Ишь ты, барин, надул мурло,

а вчера, так вовсе не было...

 

И по краешку вдоль обочины

черно-серою опояской

тридцатиметровая очередь

за колбаской стоит колбаской.

 

- Слышь, сват, повезло.

Жалко в руки – одно кило.

Правда, ежели по уму...

В общем, стой. Я еще займу.

 

... Ах ты, очередь – воровка –

ноженьки шальные –

вековечная веревка

на российской вые.

 

При каком царе, родные,

нам пилось да елося?

Ах вы, полочки пустые,

и куда что делося.

 

Ах вы, ноженьки шальные,

убежать и рады б, но

вервие притерлось к вые –

вроде так и надобно...

 

Ленинград, 1990

 

 

В  связи с существующими ограничениями по размещению материалов на страницах настоящего сайта,

более подробно с поэтическим творчеством А.Ковалева можно ознакомиться здесь:

 http://lit.lib.ru/k/kowalew_a_n/indexdate.shtml