ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 
------------  РАЗНЫХ ЛЕТ

 

ПРОСТО ЛИРИКА

 

*  *  *

Всего-то и дел, что рукой дотянуться
и нужные в россыпи клавиш найти,
пока необузданный
сиюминутный
в душе не остыл,
не распался мотив.

Но, видимо, в жизни, поспешной и шалой,
такая нам выпала доля уже:
хотелось,
мечталось,
но что-то мешало
прислушаться к нежно поющей душе.

Какой-то пустяк -
сквознячок, мелочевка -
некстати по краешку прошебаршил.
А песня меж тем отболела
и смолкла,
и, может быть, лучшая песня души.

Теперь не осилить, назад не вернуться,
не вспомнить,
не вырвать -
свисти не свисти.
А стоило только рукой дотянуться,
и клавиши тронуть,
и вместе свести.

 

 

 

            ПРОМАШКА

Снова в жизни случилась промашка –

перепутан с подъемом уклон.

Шел я к людям – душа нараспашку,

да не тот оказался сезон.

 

Подивился народ на дурашку.

да по избам – из мерзлых сеней.

Эка невидаль – весь нараспашку

посередке зимы дуралей.

 

Ну а я повздыхал, да – под горку,

восвояси сквозь холод и глушь.

Знать, и вправду,

в стране моей горькой

не сезон для распахнутых душ.

 

Знать, и вправду,

не след суетиться,

и себе приказать есть резон:

пережить,

переждать,

перебиться

до иных, подходящих времен.

 

Так я шел через мрак снегопада,

воротник подымал до ушей.

И себе объяснял все, как надо,

и с собой соглашался уже.

 

Но щемило и жгло под рубашкой,

билось в ребра у левой руки,

словно что-то рвалось нараспашку

всем сезонам земным вопреки.

 

 

 

КОРНИ

Вдруг полночью питерской, белой
привиделось, кровь леденя,
летящее белое тело,
летящего степью коня.

Проснулся в сознанье мятежном -
откуда тот сон залетел?
Я степью не хаживал прежде,
в седле отродясь не сидел.

Тот стебель под корень отхвачен -
не сыщется даже жнивья.
Последние песни казачьи
отпели мои дедовья.

На кольском, чужом полустанке,
обочь от колючих оград
последние шапки-кубанки
с дядьями в могилах лежат.

Другие слова и мотивы
поет, собираясь родня.
Откуда же белая грива,
летящего степью коня?

...Так думалось мне одиноко
в ту долгую белую ночь.
А ночь суетилась у окон,
пыталась, как прежде, помочь.
 

Но в жилах - скажите на милость,
откуда?,
с какой стороны? –

кровиночка странная билась,
привычные путала сны.

 

 

 

ПАТЕФОН

Синий ящик патефона

среди хлама  в гараже

вдруг напомнил 

время оно,

невозвратное уже.

Крутанул рычаг манящий,

пыль с пластинки старой смёл.

Вот так штука! -

чудо-ящик -

заскрипел себе,

пошел.

И качнулся воздух гулко,

будто хриплая игла

проскрипела в закоулке,

где давно покой и мгла.

Там, где тускло и невнятно -

чьи-то лица,

имена...

Там, где память невозвратно

время оно замела.

КИНОИЛЛЮЗИИ

Мальчик в курточке модного кроя -

руки - в брюки, походка легка -

очарованный киногероем 

заграничного боевика.

Он идет сквозь густеющий вечер

в заафишную вязкую тьму,

и красавиц рисованных плечи

светят в сумерках только ему.

Он проходит своим переулком,

напружинен, отважен, рисков,

и разносится в воздухе гулком

дробный вызов его каблуков.

О, как сладко, играя фартово,

с безрассудством тринадцати лет,

принимая себя за другого,

"из-за пояса рвать пистолет"...

Мальчик в курточке модного кроя

из знакомого мне городка,

очарованный киногероем, 

он не знает, не знает пока,

что давно уже ведомо многим,

но покуда не понято им:

Ах, как горько бывает в итоге

становиться собою самим.

СНЫ

Я помню сон.

Мне снился остров дальний,

где по утрам беспечно пели птицы,

и дом дремал под рыжей черепицей

в ограде тополей пирамидальных.

Я помню май,

поправший все прогнозы, -

неистовый, ликующий, духмяный.

Я просыпался сумасшедше рано,

в шестом часу,

и все казалось поздно.

Казалось, все давно уже случилось:

роса упала, и сирень раскрылась,

мир без меня отпраздновал рассвет...

Как страшно опоздать

в шестнадцать лет.

... Еще был сон.

Зачем-то снилось лето,

где по утрам поют все те же птицы,

и дремлет дом под рыжей черепицей,

и мне не страшно опоздать к рассвету.

Июль, и все давно вошло в привычку.

Мне скоро тридцать

(как-то даже странно),

и я встаю не поздно и не рано -

к удобной ежедневной электричке.

Будильник, чайник на электроплитке,

сто метров от платформы до калитки -

все до минут сложилось, утряслось...

Но где-то глубоко,

я это знаю,

живет во мне, как отголосок мая,

все тот же майский,

въедливый вопрос:

Ну хоть к полудню я не опоздаю?

И, словно девушка из врубелевской рамы,

вслед из окна с надеждой смотрит мама,

такая же, как в мае,

молодая.

 

ПРОВИНЦИЯ

Провинция - великая провидица

всех завтрашних парламентских забот -

когда в столицах грозы лишь предвидятся,

провинция уже шинели шьет.

 

Провинция - привычная провидица,

ей все всегда известно наперед -

когда в столицах голод лишь предвидится,

провинция уже с сумой бредет.

 

Провинция - бесстрашная провидица.

Когда в страну грядет недобрый гость,

когда в столицах мор едва предвидится,

провинция уже кроит погост.

 

Провинция - сердечная провидица -

в беде не поскупится, не предаст,

когда в нужде столица выжить силится,

с себя рубашку снимет и отдаст.

 

Провинция - тишайшая провидица.

Когда ее награда обойдет,

не шикнет на столицу, не обидится,

а дружно стольной славе подпоет.

 

 

ЭЛЛАДА НЕ РИФМУЕТСЯ

С КОРРИДОЙ

Эллада не рифмуется с корридой -
не тот пошиб,
другие страсть и тайна,
хоть так близки, и так похожи с виду
и южный пыл,
и звучность окончанья.

А с чем тогда рифмуется Эллада?-
с любовью?,
с виноградною лозою?
Наверно, так,
как с кровью и грозою
рифмуются арена и коррида.

А счастье не рифмуется с любовью -
иные фонетические корни.
И от того любовь
рифмуют с кровью,
которой в пору цвет
и запах бойни.

А мама не рифмуется со счастьем
покуда мама -
та, что моет раму,
и почта не приносит телеграмму
щемящую,
как за стеклом ненастье.

 

 

*  *  *

Пора грустить, пора печалиться -

теперь уж в точности проверено:

увы, ничто не возвращается,

ни времена,

ни вдохновение.

 

А на подмостках  рифмы пенятся -

имен без счета напророчено.

Но век серебряный не сменится,

ни золотым,

ни позолоченным.

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ О СТАРОМ ЦИРКЕ

Ах, эта милая округе
афиша цирка шапито,
где мчалась всадница по кругу
в трико червонно-золотом.

Где сквозняки входили в щели
брезентовых, непрочных стен.
Где, замирая, мы глядели
под купол лучшей из арен.

О, как давно все это было -
теперь припомнит мало кто.
С фанерной тумбы время смыло
афишу цирка шапито.

В круговороте обновленья
не сосчитать таких разлук.
Глядят иные поколенья
в арены капитальный круг.

 

И, замирая от испуга,
опять следят с открытым ртом,
как мчится всадница по кругу
в трико червонно-золотом.

 

 

 

АТТРАКЦИОН

                                 С.Дроздову 

Желающих - хоть завались... 

В лубочном, ярмарочном блеске 

набором самых разных лиц 

торгуют в бойком королевстве. 

Давай завалимся и мы 

в заезжий смех. 

Товар расхожий - 

аттракцион из Костромы. 

Почем у них сегодня рожи? 

В цене куриного яйца? - 

могли бы заломить и круче. 

Необязательность лица - 

какой товар на свете лучше? 

Вот этот, желчный, словно тать, 

старик с худобою изгоя, 

а в зеркале, ни дать - ни взять, 

вальяжный франт с полотен Гойи. 

А рядом с цинковым ведром 

бочкообразная торговка. 

Ах, как бедром поводит ловко, 

изящней юной Жирардо. 

Барышник с кротостью скопца, 

монгол с округлым совьим оком... 

На выбор тридцать три лица - 

за гривенник поврозь и оптом. 

...Два выжиги, два хитреца, 

давай и мы в созвездье ярком 

отыщем нужных два лица: 

я - Алигьери, 

ты - Петрарки. 

Давай и мы, как тот старик, 

не горбясь, 

высоко и прямо 

пойдем, неся свой новый лик 

над склочным ярмарочным гамом, 

чтоб на мгновенье, словно блиц, 

смутить толпу не трубным звуком - 

сияньем звездным наших лиц 

ценою гривенник за штуку.

МУЗЫКАНТ

В старом клубе, где между сеансами 

пьют ситро и стоят у гардин, 

в черном фраке с бортами атласными 

он выходит к роялю один. 

Он садится с поклоном на краешек 

полированной жесткой скамьи, 

и старательно трогает клавиши 

каждый вечер с пяти до восьми. 

Он играет из Листа и Шуберта 

под галдеж и буфетный трезвон. 

Не беда, что почтенная публика 

не оценивает имен. 

Не беда, если вовсе не вежлива, 

и в награду тебе - ни хлопка. 

Он сыграет ей Грига и Гершвина, 

как всегда, до второго звонка. 

А когда тишиной занавесится 

на последний сеанс кинозал, 

он присядет за стойку к буфетчице, 

тихо спросит: 

- Ну, как я играл? 

И она, сняв передничек с кружевом, 

примет с легкостью на душу грех 

и ответит:  

- Я просто заслушалась, 

ты сегодня играл лучше всех. 

ПРИЛУКИ

В сонном городе Прилуки, 

вызывающе чужой, 

я гуляю - руки в брюки - 

по центральной мостовой. 

Мимо бани, мимо чайной, 

мимо выцветших витрин. 

Мимо глаз провинциальных 

из-за тюлей и гардин. 

Мимо почты и конторы, 

и продмага номер пять. 

Мимо девушек, которых 

вряд ли стану вспоминать. 

Я иду, беспечно ровен, 

чуть кося из-под ресниц, 

на два дня командирован 

из блистательных столиц. 

В модной кожаной тужурке, 

в новом импортном кашне. 

В тусклом городе Прилуки 

очарованы вполне. 

Я иду себе, шагаю, 

независим, как Персей... 

И не знаю, и не знаю, 

то, что через пару дней, 

не почувствовав разлуки, 

память не обременя, 

в дальнем городе Прилуки 

вряд ли вспомнят про меня.

ПОХОЛОДАНЬЕ

Похолоданье.

У природы

свой календарь и свой каприз.

Ну что ж, сливай, водитель, воду,

лей в радиатор антифриз.

 

Похолоданье.

Раньше срока –

дожди со снегом пополам.

В домах привычная морока –

законопачиванье  рам.

 

Похолоданье  - оправданье

прогнозов и чужих надежд,

всемирный праздник одеванья

пронафталиненных одежд.

 

Похолоданье - гибель тлена,

из наших окон новый вид,

и ощущенье перемены

в чуть-чуть густеющей крови.

 

 

* * *

Пойдем мимо ветхой ограды

в осенний, заброшенный сад,

где так упоительно сладок

был первой листвы аромат.

 

Где в тихой, тенистой аллейке,

однажды открывшейся нам,

синицы играли на флейте,

приветствуя нас по утрам.

 

Пойдем вдоль акаций  и кленов

туда, где у сонной воды

в опавшей  листве  золоченой

теряются наши следы.

 

Туда,  где с душою флейтиста

садовник еще и теперь

слетевшее золото числит

горчайшей из наших потерь.

 

 

ОСЕННИЙ РОМАНС

Этой ночью глухой, безголосой,

сквозь пролом в обветшавшей ограде 

я увел синеглазую осень 

из чужого, счастливого сада. 

В небо тонкие ветви отбросив, 

шелестели деревья в досаде - 

он увел синеглазую осень 

из чужого, из нашего сада. 

Под ногами, ворочаясь в росах, 

трепетали душица и мята - 

он увел, он украл эту осень 

из чужого, из нашего сада. 

И, качаясь кричащим вопросом, 

лунный серп посреди звездопада 

повторял - 

ну зачем тебе осень 

из чужого, счастливого сада? 

А она, молода и беспечна, 

и еще не похожа на осень, 

шла бесстрашно, набросив на плечи 

тонкий плащик свой светловолосый. 

И шептала чуть-чуть виновато 

у щеки моей бледной и стылой - 

ты не спорь с ними, милый, не надо. 

Ты веди, ты веди меня, милый... 

И тогда удивленно и разом 

смолкли шелест и ропот над нами. 

Лишь каблук мой постукивал рядом 

с золотыми ее каблучками. 

Да в ночной, настороженный воздух 

там, за старой и ветхой оградой, 

гулко падали спелые звезды 

с горьких крон опустевшего сада.

ГУД ЛАК

Примешь мяч 

с сумасшедшей подачи, 

в слякоть выскочишь 

на каблучках, - 

я желаю тебе удачи. 

Улыбнешься в ответ - 

Гуд лак. 

Будним днем на проспекте Стачек 

промелькнешь 

в голубых "жигулях", - 

я желаю тебе удачи. 

Просигналишь в ответ - 

Гуд лак. 

Ушибешься - 

в подушку плачешь, 

ни кровиночки на губах. 

Я желаю тебе удачи. 

Тихо всхлипнешь в ответ - 

Гуд лак. 

Жизнь в минуту переиначишь - 

рассмеешься - 

какой пустяк... 

Я желаю тебе удачи. 

Пожелай мне в ответ - 

Гуд лак.

ПОСЛЕДНИЙ СНЕГОПАД

Последний снегопад

над переулком кружит.

Приплюснуть нос к стеклу,

что холоднее льда, -

смотреть во все глаза,

как, шлепая по лужам,

еще одна зима

уходит навсегда.

Последний снегопад

так тих, так осторожен,

так запоздало щедр

в канун апрельских дат.

Последний снегопад

души не потревожит:

последний снегопад -

не первый снегопад.

И все-таки всмотрись,

как славен и беспечен

последний снеголёт,

окутавший дома...

Я знаю, ты придешь,

продрогшая, под вечер

и скажешь мне, смеясь,

что кончилась зима.

Что этот снег не в счет,

что он напрасно кружит.

Что через день-другой

проснется лебеда...

А снег летит, летит,

скользит по темным лужам

и, отражаясь в них,

сгорает без труда.

ПРОЗРАЧНОЕ

Вот и пришло опять
время пустых скворешен.
Листья сгребает мать,
пилит отец черешню.

Ходит в руке пила,
точит кору сухую -
жалко, а все ж пора,
время сажать другую.

Где-то сквозь листопад
плачет чуть слышно птица.
Ветер летит сквозь сад -
не за что зацепиться.

 

 

 

 

КЕНТЕРБЕРИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ

(стихи о загранице)

ОСЕНЬ В МОНПЕЛЬЕ

Над Монпелье кружила осень.

То тут, то там с протяжным свистом

в еще безоблачную просинь

срывались стаи желтых листьев.

То тут, то там с печальным скрипом

плотнее притворялись двери.

И отбивали время хрипло

куранты на фасаде мэрии.

Мундиры застегнув потуже,

под ветром ежились ажаны.

Носы в шарфы засунув глубже,

спешили мимо горожане...

И лишь на площади Трех граций

у знаменитого фонтана

в янтарных кронах трех акаций

иная музыка витала:

шарманщик в клетчатом жилете,

вращая ручку в ритме вальса,

один, казалось, в целом свете

не замечал тоски Прованса.

ЭЛЬСИНОР

В Эльсиноре ноябрь.

Туристский сезон на исходе.

Кроны ив королевских прозрачны,

беспечно легки.

А у Ханса с утра

поясница болит к непогоде,

а по замку с неделю

гуляют одни сквозняки.

Старый ключник ворчлив,

но ворчит он с достоинством, в меру.

Он тяжелым ключом

отпирает тяжелую дверь.

Он идет анфиладой,

сдвигая на окнах портьеры:

"Вы просили, я отпер.

Смотрите, внимайте теперь".

Торопливый закатик

мазками неяркого света

красил зеленью кровли,

слегка золотил купола...

Неужели когда-то

здесь пела безумная флейта,

и звенели клинки,

и Офелия принца ждала?

О, как хочется верить

в легенду красивую эту!

Но вокруг - ни следа, ни намека -

музейная тишь.

Только шелест портьер,

да еще впереди - по паркету

старый ключник в шинели,

скользящий бесшумно, как мышь.

Как давно это было.

Забылись подробности драмы.

"Связь времен" обмелела,

остались одни ручейки.

Прав старик -

как здесь дует в оконные рамы,

и по замку давно уж

гуляют одни сквозняки.

...В Эльсиноре ноябрь.

В кофейнях и барах безлюдно.

Сувенирные лавки 

давно не стоят за ценой.

Две озябшие чайки

печально кричат с Эрисунда

да еще старый ключник

нам вслед долго машет рукой.

ЛЮБЕКСКАЯ РОМАШКА

В городишке далеком, не нашем,

с романтическим именем Любек,

кто гадает на русской ромашке

вековечное "Любит - не любит"?

У нее горсть веснушек на коже

и глаза василькового цвета.

У нее не выходит, похоже,

с вековечным, желанным ответом.

Но девчонка на редкость упорно

теребит свой букетик неяркий,

и взмывают с ладони покорно

лепестки над полуденным парком.

Улетают в зенит невесомо,

отделяясь от тонкого стержня,

не боясь реактивного грома,

все безумней грозящего с неба.

И кружат над землею бесстрашно,

подчиняя желанью пространство.

Дай ей бог, синеглазой ромашке,

этой смелости и постоянства.

В городишке твоем над рекою,

там, где дремлют ганзейские липы,

я желаю тебе всей душою

чтобы все-таки выпало "ЛИБЕ".

С ДОБРЫМ УТРОМ ЭСТОНИЯ

1. НЕЗНАКОМКА

На заре возле пристаньки утлой,

Там, где берег извилист и пуст,

Я сказал тебе:

- Доброе утро.

Ты ответила:

- Тере микуст.

Улыбнулась и дальше -

Вдоль плеса

Легким шагом у самой воды,

Исчезая в тумане белесом.

Лишь песок отпечатал следы.

В этом мире, случайностей полном,

Так легко обрывается нить:

Я лица твоего не запомнил,

Как зовут, не решился спросить.

Зыбкий след твой навеки, 

с обветренных пляжей

Время стерло неловкой рукой.

Но мне хочется верить:

Однажды

Я еще повстречаюсь с тобой.

На земле твоей доброй и мудрой,

Там, где берег извилист и пуст,

Я скажу тебе:

-  Доброе утро.

Ты ответишь мне:

- Тере микуст.

2. В КОФЕЙНЕ НА УЛОЧКЕ РАНУ

Заглянем на улочку Рану,

где в тихой кофейне "Парнас"

и цены вполне по карману,

и место найдется для нас.

Здесь год перемен не накопит -

все тот же уют и покой.

Нам Хельга отменнейший кофе,

как прежде, заварит с тобой.

Присядет к столу на минутку -

все те же морщинки у глаз -

и скажет, как водится, в шутку:

- Сто лет не бывали у нас.

А мы рассмеемся и с блеском

отшутимся из-за стола

таким убедительно-веским,

внушительным словом - "дела".

И станет так славно,

как будто

в разлуке не год пролетел,

а вышли всего на минуту

и кофе остыть не успел.

3. ПРОЩАНИЕ С ОСЕННИМ ПЯРНУ

Лист лиловый,

лист ольховый

в синеве сырой и пряной,

лист случайный,

лист печальный

над осенним кружит Пярну.

Вот и все.

Пора настала

разлетаться в одиночку.

Лист лиловый,

лист усталый

в низком небе ставит точку.

Он кружит неторопливо,

словно хочет дать отсрочку.

Но суда кричат с залива -

ставят точку,

ставят точку.

Но стучат, 

стучат с откоса

в направлении восточном

неподкупные колеса -

ставят,

ставят, 

ставят точку...

Лист ольховый,

лист последний

меж цветением и Летой -

мой единственный посредник,

мой единственный свидетель -

тихо сядет мне на плечи

и слетит, подхвачен стужей.

Лист лиловый,

лист беспечный

над осенним Пярну кружит.

ВОДИЛА

У заглохшего ЗИЛа

в небо смотрит капот.

Под капотом водила

железяку клянет.

 

Меж прокладок и гаек,

вдохновенен и зол,

виртуозно спрягает

однозвучный глагол.

 

Но мотор - ни в какую,

как его не спрягай,

лишь метафоры всуе

расплескал через край.

 

И сомнение гложет

молодое чело:

«жечь глаголом», похоже,

не его ремесло.

 

 

КАК ВСЕ

Кто-то рискнул
на крутом вираже -
кровью умылся на встречном ноже.
Следуй по правой, своей полосе.
Делай, как все.
Делай, как все.

Клинит рули и

бессилен мотор -
что же ты шторму наперекор?
Жмись, как другие бортом к косе.
Делай, как все.
Делай, как все.

Срезалась связка
и в бездну - со скал.
Горький итог, ты иного искал?
Мог бы, как все - по траве, по росе...
Ну почему
ты не хочешь, как все?

И, сквозь хорал
осуждающих труб,
из глубины окровавленных губ -
эта великая наша вина
всех поколений,
во все времена,
движущий миром,

беспомощный вздох:
Делать, как все?,
я хотел,
но не мог.

 

 

В ЛОДКЕ

Только бы смочь,

только б суметь!

Но до причала  -

волны и ночь:

не одолеть,

не докричаться.

 

Видно — одно:

к рыбам на дно.

Но в круговерти

светит окно,

чье-то одно

все-таки светит.

 

Значит, и нас

кто-то сейчас,

в лютую полночь,

там, на земле,

даже во мгле

все-таки помнит.

 

Слышите там,

на берегу,

верьте и ждите!

Я - как-нибудь

сдюжу,  смогу...

Свет не гасите.

 

 

*  *  *

Ещё, чем круче,

тем заветней,

но тем грустней день ото дня.

"Красивый, двадцатитрехлетний..." -

увы, уже не про меня.

Ещё, чем выше,

тем желанней,

но все отчетливей в груди:

мои вершины мирозданья

и перевалы позади.

Ещё под куполом манящим

так ослепительна 

звезда...

Но все пронзительней и чаще

смотрю в далекое, туда,

где я над крутизной

запретной,

глотая воздух жадным ртом,

"красивый, двадцатитрехлетний",

карабкаюсь за окоём.

 

 

* * *

Пережить бы критический возраст,

оказаться на том рубеже,

где – больной,

отвратительней подлость,

но обиды терпимей уже.

 

Где не в спешке,

не вдруг,

не на ощупь,

и не под шепоток со спины

с каждым днем и яснее,

и проще

пониманье добра и вины.

 

Где по-прежнему нет и в помине

ни удач, ни в кармане гроша...

Но смиренней, чем прежде,

гордыня,

но просторней, чем прежде,

душа.

 

 

ВОЛЧЬЯ БАЛЛАДА

Это только у вольного воля:

высь у птицы,

леса у зверья

и у житного колоса поле.

Но у каждого доля своя.

Ах, как пахла та воля с откосов,

то полынью, а то чебрецом,

но летел зоопарк на колесах -

только пыль завивалась кольцом.

Только тело привычно и четко

напружинивалось при толчках,

и, расчерченная решеткой,

стыла степь в узких волчьих зрачках.

Сколько было шоссе и проселков,

сколько глаз у чужих площадей...

Воля - вольному, волково - волку -

он давно это знал от людей.

Но однажды в лихом перепутье

отказали в ночи тормоза,

и распались железные прутья,

и полынью плеснуло в глаза.

Как он мчал сквозь спрессованный воздух,

грудью рвал непроглядную тьму.

И высокие синие звезды

путь к свободе чертили ему.

А когда он упал, обессилев,

этой радостной гонкой гоним,

вековечные травы России

тихо-тихо сомкнулись над ним.

Звезды синие блекли на синем,

ветер рвал горизонта края:

- Ты, рожденный в неволе, отныне

стал свободен.

Свободен, как я!

О, как сладко мгновения эти

разрывали рычанием грудь:

- Я свободен!

Свободен, как ветер.

Но услышьте же хоть кто-нибудь...

Но качался ковыль, словно море,

а вокруг - ни друзей, ни врагов

в обступившем безмолвном просторе

без решеток и без берегов.

И тогда с нестерпимою болью

понял он: как ее не лови,

это только у вольного воля,

если воля с рожденья в крови.

Понял с мукой, неведомой зверю,

что не сможет и нескольких дней

без фургона с решетчатой дверью,

и без шумных людских площадей.

День рождался из ветра и хмари.

Лапы сами несли по росе

к той черте, где в бензиновой гари

громыхало родное шоссе.

Вот сейчас тормознут под уклоном,

сеть накинут, и дело с концом.

Но катился фургон за фургоном,

только пыль завивалась кольцом.

И вертелись, вертелись колеса

равнодушно, размеренно так...

И тогда он метнулся с откоса

в раздирающий скрежет и мрак.

... День родился  шумлив, озабочен.

Солнце плавило росную стынь.

С окровавленных, пыльных обочин

горько-горько дышала полынь.

ОБЛАКО

Посреди степного зноя, 

космы в небе разметав, 

это облако шальное 

шло за мною по пятам. 

Не гремело, 

не сверкало, 

молчаливее ножа 

настигало, 

настигало, 

ну а я бежал, 

бежал. 

Разрывая сухожилья 

мчался, ноги кровеня. 

А оно легко накрыло, 

но не тронуло меня. 

Только тень мою качнуло 

в оседающей пыли, 

замело, 

перечеркнуло, 

словно вытерло с земли.

ЛЫЖНЫЙ СЛЕД

Чей лыжный след неверный,

осторожный,

растерянный,

на всей земле один

бледнеет после утренней пороши

меж этих редких елей и осин?

Зачем он здесь,

зачем петляет ложно

где - ни жилья,

ни путного зверья?

Что ищет он,

что отыскать возможно

в такой глуши к исходу января?

А ветер кружит, 

снеги наметает -

ему нет дела до чужих потерь.

Чей лыжный след?

Куда?

Зачем петляет?..

Ищи-свищи свой собственный теперь.

Я У БОГА УБОГИМ НЕ БЫЛ

А я у Бога убогим не был,

хотя и первым не часто был.

Не от того, что не жаждал неба,

а просто землю сильней любил.

И я у мира просил не мирры,

не монументов до самых звезд,

а просто жизни под небом мирным,

чуть-чуть удачи, поменьше слез.

Просил немного себе в награду -

тепла в морозы, прохлады в зной,

и пониманья у тех, кто рядом,

и тех, кто - обочь и не со мной.

Не "лести и не хвалы надменной

в собраньях чопорных при дворе" -

просил любви я у всей Вселенной

и у былинки на пустыре.

И сам любил даже в сумрак стылый

людей и реки, и города...

И верил в то, что меня любили

и понимали хоть иногда.

И если это, пускай не часто,

но все же было в моей судьбе -

нет лучшей доли и выше счастья,

которых можно желать себе.

Я у лампады персты согрею,

пока перо и душа не лгут.

А с небожительством я успею,

и монументы мои подождут.

 

Более подробно с поэзией А.Ковалева можно ознакомиться на сайте: http://lit.lib.ru/k/kowalew_a_n/indexdate.shtml