ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 
------------  РАЗНЫХ ЛЕТ

 

ПРОСТО ЛИРИКА

 

*  *  *

Всего-то и дел, что рукой дотянуться
и нужные в россыпи клавиш найти,
пока необузданный
сиюминутный
в душе не остыл,
не распался мотив.

Но, видимо, в жизни, поспешной и шалой,
такая нам выпала доля уже:
хотелось,
мечталось,
но что-то мешало
прислушаться к нежно поющей душе.

Какой-то пустяк -
сквознячок, мелочевка -
некстати по краешку прошебаршил.
А песня меж тем отболела
и смолкла,
и, может быть, лучшая песня души.

Теперь не осилить, назад не вернуться,
не вспомнить,
не вырвать -
свисти не свисти.
А стоило только рукой дотянуться,
и клавиши тронуть,
и вместе свести.

 

 

 

            ПРОМАШКА

Снова в жизни случилась промашка –

перепутан с подъемом уклон.

Шел я к людям – душа нараспашку,

да не тот оказался сезон.

 

Подивился народ на дурашку.

да по избам – из мерзлых сеней.

Эка невидаль – весь нараспашку

посередке зимы дуралей.

 

Ну а я повздыхал, да – под горку,

восвояси сквозь холод и глушь.

Знать, и вправду,

в стране моей горькой

не сезон для распахнутых душ.

 

Знать, и вправду,

не след суетиться,

и себе приказать есть резон:

пережить,

переждать,

перебиться

до иных, подходящих времен.

 

Так я шел через мрак снегопада,

воротник подымал до ушей.

И себе объяснял все, как надо,

и с собой соглашался уже.

 

Но щемило и жгло под рубашкой,

билось в ребра у левой руки,

словно что-то рвалось нараспашку

всем сезонам земным вопреки.

 

 

 

КОРНИ

Вдруг полночью питерской, белой
привиделось, кровь леденя,
летящее белое тело,
летящего степью коня.

Проснулся в сознанье мятежном -
откуда тот сон залетел?
Я степью не хаживал прежде,
в седле отродясь не сидел.

Тот стебель под корень отхвачен -
не сыщется даже жнивья.
Последние песни казачьи
отпели мои дедовья.

На кольском, чужом полустанке,
обочь от колючих оград
последние шапки-кубанки
с дядьями в могилах лежат.

Другие слова и мотивы
поет, собираясь родня.
Откуда же белая грива,
летящего степью коня?

...Так думалось мне одиноко
в ту долгую белую ночь.
А ночь суетилась у окон,
пыталась, как прежде, помочь.
 

Но в жилах - скажите на милость,
откуда?,
с какой стороны? –

кровиночка странная билась,
привычные путала сны.

 

 

 

ПАТЕФОН
Синий ящик патефона
среди хлама  в гараже
вдруг напомнил 
время оно,
невозвратное уже.

 
Крутанул рычаг манящий,
пыль с пластинки старой смёл.
Вот так штука! -
чудо-ящик -
заскрипел себе,
пошел.

 
И качнулся воздух гулко,
будто хриплая игла
проскрипела в закоулке,
где давно покой и мгла.

 
Там, где тускло и невнятно -
чьи-то лица,
имена...
Там, где память невозвратно
время оно замела.

 

 
КИНОИЛЛЮЗИИ
Мальчик в курточке модного кроя -
руки - в брюки, походка легка -
очарованный киногероем 
заграничного боевика.

 
Он идет сквозь густеющий вечер
в заафишную вязкую тьму,
и красавиц рисованных плечи
светят в сумерках только ему.

 
Он проходит своим переулком,
напружинен, отважен, рисков,
и разносится в воздухе гулком
дробный вызов его каблуков.

 
О, как сладко, играя фартово,
с безрассудством тринадцати лет,
принимая себя за другого,
"из-за пояса рвать пистолет"...

 
Мальчик в курточке модного кроя
из знакомого мне городка,
очарованный киногероем, 
он не знает, не знает пока,
что давно уже ведомо многим,
но покуда не понято им:

 
Ах, как горько бывает в итоге
становиться собою самим.

 
 
СНЫ
Я помню сон.
Мне снился остров дальний,
где по утрам беспечно пели птицы,
и дом дремал под рыжей черепицей
в ограде тополей пирамидальных.

 
Я помню май,
поправший все прогнозы, -
неистовый, ликующий, духмяный.
Я просыпался сумасшедше рано,
в шестом часу,
и все казалось поздно.

 
Казалось, все давно уже случилось:
роса упала, и сирень раскрылась,
мир без меня отпраздновал рассвет...
Как страшно опоздать
в шестнадцать лет.

 
... Еще был сон.
Зачем-то снилось лето,
где по утрам поют все те же птицы,
и дремлет дом под рыжей черепицей,
и мне не страшно опоздать к рассвету.

 
Июль, и все давно вошло в привычку.
Мне скоро тридцать
(как-то даже странно),
и я встаю не поздно и не рано -
к удобной ежедневной электричке.

 
Будильник, чайник на электроплитке,
сто метров от платформы до калитки -
все до минут сложилось, утряслось...

 
Но где-то глубоко,
я это знаю,
живет во мне, как отголосок мая,
все тот же майский,
въедливый вопрос:
Ну хоть к полудню я не опоздаю?

 
И, словно девушка из врубелевской рамы,
вслед из окна с надеждой смотрит мама,
такая же, как в мае,
молодая.

 

 

ПРОВИНЦИЯ

Провинция - великая провидица

всех завтрашних парламентских забот -

когда в столицах грозы лишь предвидятся,

провинция уже шинели шьет.

 

Провинция - привычная провидица,

ей все всегда известно наперед -

когда в столицах голод лишь предвидится,

провинция уже с сумой бредет.

 

Провинция - бесстрашная провидица.

Когда в страну грядет недобрый гость,

когда в столицах мор едва предвидится,

провинция уже кроит погост.

 

Провинция - сердечная провидица -

в беде не поскупится, не предаст,

когда в нужде столица выжить силится,

с себя рубашку снимет и отдаст.

 

Провинция - тишайшая провидица.

Когда ее награда обойдет,

не шикнет на столицу, не обидится,

а дружно стольной славе подпоет.

 

 

ЭЛЛАДА НЕ РИФМУЕТСЯ

С КОРРИДОЙ

Эллада не рифмуется с корридой -
не тот пошиб,
другие страсть и тайна,
хоть так близки, и так похожи с виду
и южный пыл,
и звучность окончанья.

А с чем тогда рифмуется Эллада?-
с любовью?,
с виноградною лозою?
Наверно, так,
как с кровью и грозою
рифмуются арена и коррида.

А счастье не рифмуется с любовью -
иные фонетические корни.
И от того любовь
рифмуют с кровью,
которой в пору цвет
и запах бойни.

А мама не рифмуется со счастьем
покуда мама -
та, что моет раму,
и почта не приносит телеграмму
щемящую,
как за стеклом ненастье.

 

 

*  *  *

Пора грустить, пора печалиться -

теперь уж в точности проверено:

увы, ничто не возвращается,

ни времена,

ни вдохновение.

 

А на подмостках  рифмы пенятся -

имен без счета напророчено.

Но век серебряный не сменится,

ни золотым,

ни позолоченным.

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ О СТАРОМ ЦИРКЕ

Ах, эта милая округе
афиша цирка шапито,
где мчалась всадница по кругу
в трико червонно-золотом.

Где сквозняки входили в щели
брезентовых, непрочных стен.
Где, замирая, мы глядели
под купол лучшей из арен.

О, как давно все это было -
теперь припомнит мало кто.
С фанерной тумбы время смыло
афишу цирка шапито.

В круговороте обновленья
не сосчитать таких разлук.
Глядят иные поколенья
в арены капитальный круг.

 

И, замирая от испуга,
опять следят с открытым ртом,
как мчится всадница по кругу
в трико червонно-золотом.

 

 

 

АТТРАКЦИОН
                                 С.Дроздову 
Желающих - хоть завались... 
В лубочном, ярмарочном блеске 
набором самых разных лиц 
торгуют в бойком королевстве. 

 
Давай завалимся и мы 
в заезжий смех. 
Товар расхожий - 
аттракцион из Костромы. 
Почем у них сегодня рожи? 

 
В цене куриного яйца? - 
могли бы заломить и круче. 
Необязательность лица - 
какой товар на свете лучше? 

 
Вот этот, желчный, словно тать, 
старик с худобою изгоя, 
а в зеркале, ни дать - ни взять, 
вальяжный франт с полотен Гойи. 

 
А рядом с цинковым ведром 
бочкообразная торговка. 
Ах, как бедром поводит ловко, 
изящней юной Жирардо. 

 
Барышник с кротостью скопца, 
монгол с округлым совьим оком... 
На выбор тридцать три лица - 
за гривенник поврозь и оптом. 

 
...Два выжиги, два хитреца, 
давай и мы в созвездье ярком 
отыщем нужных два лица: 
я - Алигьери, 
ты - Петрарки. 

 
Давай и мы, как тот старик, 
не горбясь, 
высоко и прямо 
пойдем, неся свой новый лик 
над склочным ярмарочным гамом, 

 
чтоб на мгновенье, словно блиц, 
смутить толпу не трубным звуком - 
сияньем звездным наших лиц 
ценою гривенник за штуку.

 
 
МУЗЫКАНТ
В старом клубе, где между сеансами 
пьют ситро и стоят у гардин, 
в черном фраке с бортами атласными 
он выходит к роялю один. 

 
Он садится с поклоном на краешек 
полированной жесткой скамьи, 
и старательно трогает клавиши 
каждый вечер с пяти до восьми. 

 
Он играет из Листа и Шуберта 
под галдеж и буфетный трезвон. 
Не беда, что почтенная публика 
не оценивает имен. 

 
Не беда, если вовсе не вежлива, 
и в награду тебе - ни хлопка. 
Он сыграет ей Грига и Гершвина, 
как всегда, до второго звонка. 

 
А когда тишиной занавесится 
на последний сеанс кинозал, 
он присядет за стойку к буфетчице, 
тихо спросит: 
- Ну, как я играл? 
И она, сняв передничек с кружевом, 
примет с легкостью на душу грех 
и ответит:  
- Я просто заслушалась, 
ты сегодня играл лучше всех. 

 
 
ПРИЛУКИ
В сонном городе Прилуки, 
вызывающе чужой, 
я гуляю - руки в брюки - 
по центральной мостовой. 

 
Мимо бани, мимо чайной, 
мимо выцветших витрин. 
Мимо глаз провинциальных 
из-за тюлей и гардин. 

 
Мимо почты и конторы, 
и продмага номер пять. 
Мимо девушек, которых 
вряд ли стану вспоминать. 

 
Я иду, беспечно ровен, 
чуть кося из-под ресниц, 
на два дня командирован 
из блистательных столиц. 

 
В модной кожаной тужурке, 
в новом импортном кашне. 
В тусклом городе Прилуки 
очарованы вполне. 

 
Я иду себе, шагаю, 
независим, как Персей... 
И не знаю, и не знаю, 
то, что через пару дней, 

 
не почувствовав разлуки, 
память не обременя, 
в дальнем городе Прилуки 
вряд ли вспомнят про меня.

 

 

ПОХОЛОДАНЬЕ

Похолоданье.

У природы

свой календарь и свой каприз.

Ну что ж, сливай, водитель, воду,

лей в радиатор антифриз.

 

Похолоданье.

Раньше срока –

дожди со снегом пополам.

В домах привычная морока –

законопачиванье  рам.

 

Похолоданье  - оправданье

прогнозов и чужих надежд,

всемирный праздник одеванья

пронафталиненных одежд.

 

Похолоданье - гибель тлена,

из наших окон новый вид,

и ощущенье перемены

в чуть-чуть густеющей крови.

 

 

* * *

Пойдем мимо ветхой ограды

в осенний, заброшенный сад,

где так упоительно сладок

был первой листвы аромат.

 

Где в тихой, тенистой аллейке,

однажды открывшейся нам,

синицы играли на флейте,

приветствуя нас по утрам.

 

Пойдем вдоль акаций  и кленов

туда, где у сонной воды

в опавшей  листве  золоченой

теряются наши следы.

 

Туда,  где с душою флейтиста

садовник еще и теперь

слетевшее золото числит

горчайшей из наших потерь.

 

 

ОСЕННИЙ РОМАНС

Этой ночью глухой, безголосой,

сквозь пролом в обветшавшей ограде 
я увел синеглазую осень 
из чужого, счастливого сада. 

 
В небо тонкие ветви отбросив, 
шелестели деревья в досаде - 
он увел синеглазую осень 
из чужого, из нашего сада. 
Под ногами, ворочаясь в росах, 
трепетали душица и мята - 
он увел, он украл эту осень 
из чужого, из нашего сада. 

 
И, качаясь кричащим вопросом, 
лунный серп посреди звездопада 
повторял - 
ну зачем тебе осень 
из чужого, счастливого сада? 

 
А она, молода и беспечна, 
и еще не похожа на осень, 
шла бесстрашно, набросив на плечи 
тонкий плащик свой светловолосый. 
И шептала чуть-чуть виновато 
у щеки моей бледной и стылой - 
ты не спорь с ними, милый, не надо. 
Ты веди, ты веди меня, милый... 

 
И тогда удивленно и разом 
смолкли шелест и ропот над нами. 
Лишь каблук мой постукивал рядом 
с золотыми ее каблучками. 
Да в ночной, настороженный воздух 
там, за старой и ветхой оградой, 
гулко падали спелые звезды 
с горьких крон опустевшего сада.

 
ГУД ЛАК
Примешь мяч 
с сумасшедшей подачи, 
в слякоть выскочишь 
на каблучках, - 
я желаю тебе удачи. 
Улыбнешься в ответ - 
Гуд лак. 

 
Будним днем на проспекте Стачек 
промелькнешь 
в голубых "жигулях", - 

 
я желаю тебе удачи. 
Просигналишь в ответ - 
Гуд лак. 

 
Ушибешься - 
в подушку плачешь, 
ни кровиночки на губах. 
Я желаю тебе удачи. 
Тихо всхлипнешь в ответ - 
Гуд лак. 

 
Жизнь в минуту переиначишь - 
рассмеешься - 
какой пустяк... 
Я желаю тебе удачи. 
Пожелай мне в ответ - 
Гуд лак.

 
 
ПОСЛЕДНИЙ СНЕГОПАД
Последний снегопад
над переулком кружит.
Приплюснуть нос к стеклу,
что холоднее льда, -
смотреть во все глаза,
как, шлепая по лужам,
еще одна зима
уходит навсегда.

 
Последний снегопад
так тих, так осторожен,
так запоздало щедр
в канун апрельских дат.
Последний снегопад
души не потревожит:
последний снегопад -
не первый снегопад.

 
И все-таки всмотрись,
как славен и беспечен
последний снеголёт,
окутавший дома...
Я знаю, ты придешь,
продрогшая, под вечер
и скажешь мне, смеясь,
что кончилась зима.
Что этот снег не в счет,
что он напрасно кружит.
Что через день-другой
проснется лебеда...

 
А снег летит, летит,
скользит по темным лужам
и, отражаясь в них,
сгорает без труда.

 

 

ПРОЗРАЧНОЕ

Вот и пришло опять
время пустых скворешен.
Листья сгребает мать,
пилит отец черешню.

Ходит в руке пила,
точит кору сухую -
жалко, а все ж пора,
время сажать другую.

Где-то сквозь листопад
плачет чуть слышно птица.
Ветер летит сквозь сад -
не за что зацепиться.

 

 

 

 

КЕНТЕРБЕРИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ
(стихи о загранице)

 
 
ОСЕНЬ В МОНПЕЛЬЕ
Над Монпелье кружила осень.
То тут, то там с протяжным свистом
в еще безоблачную просинь
срывались стаи желтых листьев.

 
То тут, то там с печальным скрипом
плотнее притворялись двери.
И отбивали время хрипло
куранты на фасаде мэрии.

 
Мундиры застегнув потуже,
под ветром ежились ажаны.
Носы в шарфы засунув глубже,
спешили мимо горожане...

 
И лишь на площади Трех граций
у знаменитого фонтана
в янтарных кронах трех акаций
иная музыка витала:
шарманщик в клетчатом жилете,
вращая ручку в ритме вальса,
один, казалось, в целом свете
не замечал тоски Прованса.

 
 
ЭЛЬСИНОР
В Эльсиноре ноябрь.
Туристский сезон на исходе.
Кроны ив королевских прозрачны,
беспечно легки.
А у Ханса с утра
поясница болит к непогоде,
а по замку с неделю
гуляют одни сквозняки.

 
Старый ключник ворчлив,
но ворчит он с достоинством, в меру.
Он тяжелым ключом
отпирает тяжелую дверь.
Он идет анфиладой,
сдвигая на окнах портьеры:
"Вы просили, я отпер.
Смотрите, внимайте теперь".

 
Торопливый закатик
мазками неяркого света
красил зеленью кровли,
слегка золотил купола...
Неужели когда-то
здесь пела безумная флейта,
и звенели клинки,
и Офелия принца ждала?

 
О, как хочется верить
в легенду красивую эту!

 
Но вокруг - ни следа, ни намека -
музейная тишь.
Только шелест портьер,
да еще впереди - по паркету
старый ключник в шинели,
скользящий бесшумно, как мышь.

 
Как давно это было.
Забылись подробности драмы.
"Связь времен" обмелела,
остались одни ручейки.
Прав старик -
как здесь дует в оконные рамы,
и по замку давно уж
гуляют одни сквозняки.

 
...В Эльсиноре ноябрь.
В кофейнях и барах безлюдно.
Сувенирные лавки 
давно не стоят за ценой.
Две озябшие чайки
печально кричат с Эрисунда
да еще старый ключник
нам вслед долго машет рукой.

 
 
ЛЮБЕКСКАЯ РОМАШКА
В городишке далеком, не нашем,
с романтическим именем Любек,
кто гадает на русской ромашке
вековечное "Любит - не любит"?

 
У нее горсть веснушек на коже
и глаза василькового цвета.
У нее не выходит, похоже,
с вековечным, желанным ответом.

 
Но девчонка на редкость упорно
теребит свой букетик неяркий,
и взмывают с ладони покорно
лепестки над полуденным парком.

 
Улетают в зенит невесомо,
отделяясь от тонкого стержня,
не боясь реактивного грома,
все безумней грозящего с неба.
И кружат над землею бесстрашно,
подчиняя желанью пространство.

 
Дай ей бог, синеглазой ромашке,
этой смелости и постоянства.
В городишке твоем над рекою,
там, где дремлют ганзейские липы,
я желаю тебе всей душою
чтобы все-таки выпало "ЛИБЕ".

 

 
С ДОБРЫМ УТРОМ ЭСТОНИЯ
 
1. НЕЗНАКОМКА
На заре возле пристаньки утлой,
Там, где берег извилист и пуст,
Я сказал тебе:
- Доброе утро.
Ты ответила:
- Тере микуст.

 
Улыбнулась и дальше -
Вдоль плеса
Легким шагом у самой воды,
Исчезая в тумане белесом.
Лишь песок отпечатал следы.

 
В этом мире, случайностей полном,
Так легко обрывается нить:
Я лица твоего не запомнил,
Как зовут, не решился спросить.

 
Зыбкий след твой навеки, 
с обветренных пляжей
Время стерло неловкой рукой.
Но мне хочется верить:
Однажды
Я еще повстречаюсь с тобой.

 
На земле твоей доброй и мудрой,
Там, где берег извилист и пуст,
Я скажу тебе:
-  Доброе утро.
Ты ответишь мне:
- Тере микуст.

 
2. В КОФЕЙНЕ НА УЛОЧКЕ РАНУ
Заглянем на улочку Рану,
где в тихой кофейне "Парнас"
и цены вполне по карману,
и место найдется для нас.

 
Здесь год перемен не накопит -
все тот же уют и покой.
Нам Хельга отменнейший кофе,
как прежде, заварит с тобой.

 
Присядет к столу на минутку -
все те же морщинки у глаз -
и скажет, как водится, в шутку:
- Сто лет не бывали у нас.

 
А мы рассмеемся и с блеском
отшутимся из-за стола
таким убедительно-веским,
внушительным словом - "дела".

 
И станет так славно,
как будто
в разлуке не год пролетел,
а вышли всего на минуту
и кофе остыть не успел.

 
3. ПРОЩАНИЕ С ОСЕННИМ ПЯРНУ
Лист лиловый,
лист ольховый
в синеве сырой и пряной,
лист случайный,
лист печальный
над осенним кружит Пярну.

 
Вот и все.
Пора настала
разлетаться в одиночку.
Лист лиловый,
лист усталый
в низком небе ставит точку.

 
Он кружит неторопливо,
словно хочет дать отсрочку.
Но суда кричат с залива -
ставят точку,
ставят точку.

 
Но стучат, 
стучат с откоса
в направлении восточном
неподкупные колеса -
ставят,
ставят, 
ставят точку...

 
Лист ольховый,
лист последний
меж цветением и Летой -
мой единственный посредник,
мой единственный свидетель -
тихо сядет мне на плечи
и слетит, подхвачен стужей.

 
Лист лиловый,
лист беспечный
над осенним Пярну кружит.

 

 

ВОДИЛА

У заглохшего ЗИЛа

в небо смотрит капот.

Под капотом водила

железяку клянет.

 

Меж прокладок и гаек,

вдохновенен и зол,

виртуозно спрягает

однозвучный глагол.

 

Но мотор - ни в какую,

как его не спрягай,

лишь метафоры всуе

расплескал через край.

 

И сомнение гложет

молодое чело:

«жечь глаголом», похоже,

не его ремесло.

 

 

КАК ВСЕ

Кто-то рискнул
на крутом вираже -
кровью умылся на встречном ноже.
Следуй по правой, своей полосе.
Делай, как все.
Делай, как все.

Клинит рули и

бессилен мотор -
что же ты шторму наперекор?
Жмись, как другие бортом к косе.
Делай, как все.
Делай, как все.

Срезалась связка
и в бездну - со скал.
Горький итог, ты иного искал?
Мог бы, как все - по траве, по росе...
Ну почему
ты не хочешь, как все?

И, сквозь хорал
осуждающих труб,
из глубины окровавленных губ -
эта великая наша вина
всех поколений,
во все времена,
движущий миром,

беспомощный вздох:
Делать, как все?,
я хотел,
но не мог.

 

 

В ЛОДКЕ

Только бы смочь,

только б суметь!

Но до причала  -

волны и ночь:

не одолеть,

не докричаться.

 

Видно — одно:

к рыбам на дно.

Но в круговерти

светит окно,

чье-то одно

все-таки светит.

 

Значит, и нас

кто-то сейчас,

в лютую полночь,

там, на земле,

даже во мгле

все-таки помнит.

 

Слышите там,

на берегу,

верьте и ждите!

Я - как-нибудь

сдюжу,  смогу...

Свет не гасите.

 

 

*  *  *
Ещё, чем круче,
тем заветней,
но тем грустней день ото дня.
"Красивый, двадцатитрехлетний..." -
увы, уже не про меня.

 
Ещё, чем выше,
тем желанней,
но все отчетливей в груди:
мои вершины мирозданья
и перевалы позади.

 
Ещё под куполом манящим
так ослепительна 
звезда...
Но все пронзительней и чаще
смотрю в далекое, туда,
где я над крутизной
запретной,
глотая воздух жадным ртом,
"красивый, двадцатитрехлетний",
карабкаюсь за окоём.

 

 

* * *

Пережить бы критический возраст,

оказаться на том рубеже,

где – больной,

отвратительней подлость,

но обиды терпимей уже.

 

Где не в спешке,

не вдруг,

не на ощупь,

и не под шепоток со спины

с каждым днем и яснее,

и проще

пониманье добра и вины.

 

Где по-прежнему нет и в помине

ни удач, ни в кармане гроша...

Но смиренней, чем прежде,

гордыня,

но просторней, чем прежде,

душа.

 

 

ВОЛЧЬЯ БАЛЛАДА
Это только у вольного воля:
высь у птицы,
леса у зверья
и у житного колоса поле.
Но у каждого доля своя.

 
Ах, как пахла та воля с откосов,
то полынью, а то чебрецом,
но летел зоопарк на колесах -
только пыль завивалась кольцом.

 
Только тело привычно и четко
напружинивалось при толчках,
и, расчерченная решеткой,
стыла степь в узких волчьих зрачках.

 
Сколько было шоссе и проселков,
сколько глаз у чужих площадей...
Воля - вольному, волково - волку -
он давно это знал от людей.

 
Но однажды в лихом перепутье
отказали в ночи тормоза,
и распались железные прутья,
и полынью плеснуло в глаза.

 
Как он мчал сквозь спрессованный воздух,
грудью рвал непроглядную тьму.
И высокие синие звезды
путь к свободе чертили ему.

 
А когда он упал, обессилев,
этой радостной гонкой гоним,
вековечные травы России
тихо-тихо сомкнулись над ним.

 
Звезды синие блекли на синем,
ветер рвал горизонта края:
- Ты, рожденный в неволе, отныне
стал свободен.
Свободен, как я!

 
О, как сладко мгновения эти
разрывали рычанием грудь:
- Я свободен!
Свободен, как ветер.
Но услышьте же хоть кто-нибудь...

 
Но качался ковыль, словно море,
а вокруг - ни друзей, ни врагов
в обступившем безмолвном просторе
без решеток и без берегов.

 
И тогда с нестерпимою болью
понял он: как ее не лови,
это только у вольного воля,
если воля с рожденья в крови.

 
Понял с мукой, неведомой зверю,
что не сможет и нескольких дней
без фургона с решетчатой дверью,
и без шумных людских площадей.

 
День рождался из ветра и хмари.
Лапы сами несли по росе
к той черте, где в бензиновой гари
громыхало родное шоссе.

 
Вот сейчас тормознут под уклоном,
сеть накинут, и дело с концом.
Но катился фургон за фургоном,
только пыль завивалась кольцом.

 
И вертелись, вертелись колеса
равнодушно, размеренно так...
И тогда он метнулся с откоса
в раздирающий скрежет и мрак.

 
... День родился  шумлив, озабочен.
Солнце плавило росную стынь.
С окровавленных, пыльных обочин
горько-горько дышала полынь.

 

 
ОБЛАКО
Посреди степного зноя, 
космы в небе разметав, 
это облако шальное 
шло за мною по пятам. 

 
Не гремело, 
не сверкало, 
молчаливее ножа 
настигало, 
настигало, 
ну а я бежал, 
бежал. 

 
Разрывая сухожилья 
мчался, ноги кровеня. 
А оно легко накрыло, 
но не тронуло меня. 

 
Только тень мою качнуло 
в оседающей пыли, 
замело, 
перечеркнуло, 
словно вытерло с земли.

 

 
ЛЫЖНЫЙ СЛЕД
Чей лыжный след неверный,
осторожный,
растерянный,
на всей земле один
бледнеет после утренней пороши
меж этих редких елей и осин?

 
Зачем он здесь,
зачем петляет ложно
где - ни жилья,
ни путного зверья?
Что ищет он,
что отыскать возможно
в такой глуши к исходу января?

 
А ветер кружит, 
снеги наметает -
ему нет дела до чужих потерь.
Чей лыжный след?
Куда?
Зачем петляет?..
Ищи-свищи свой собственный теперь.

 

 
Я У БОГА УБОГИМ НЕ БЫЛ
А я у Бога убогим не был,
хотя и первым не часто был.
Не от того, что не жаждал неба,
а просто землю сильней любил.

 
И я у мира просил не мирры,
не монументов до самых звезд,
а просто жизни под небом мирным,
чуть-чуть удачи, поменьше слез.

 
Просил немного себе в награду -
тепла в морозы, прохлады в зной,
и пониманья у тех, кто рядом,
и тех, кто - обочь и не со мной.

 
Не "лести и не хвалы надменной
в собраньях чопорных при дворе" -
просил любви я у всей Вселенной
и у былинки на пустыре.

 
И сам любил даже в сумрак стылый
людей и реки, и города...
И верил в то, что меня любили
и понимали хоть иногда.

 
И если это, пускай не часто,
но все же было в моей судьбе -
нет лучшей доли и выше счастья,
которых можно желать себе.

 
Я у лампады персты согрею,
пока перо и душа не лгут.
А с небожительством я успею,
и монументы мои подождут.

 

Более подробно с поэзией А.Ковалева можно ознакомиться на сайте: http://lit.lib.ru/k/kowalew_a_n/indexdate.shtml

Приветствую Вас, Гость!
Вторник, 03.19.2024