СТАРАЯ ШИНЕЛЬ

     Она была всегда. Вернее – столько лет, зим  и весен, сколько Вовка себя помнил. А помнил себя Вовка с того самого вечера в августе сорок пятого, когда в дверь дважды коротко позвонили, и мать замерла на мгновение, словно вспомнила что-то давным-давно знакомое, а потом опрометью кинулась к двери, и распахнула ее, не спрашивая – Кто там?, и, тихо охнув, припала к груди  высокого большого человека, которого Вовка никогда не видел раньше, но узнал сразу и навсегда. Узнал так крепко и безошибочно, что неожиданно для самого себя вдруг заковылял на своих коротеньких, слабеньких ножках к этому большому человеку, бережно обнимавшему мать, и ткнулся узеньким лбом ему в колено, круглое и широкое под полой колкой солдатской шинели. Грубое сукно обжигало лоб, пахло махрой, дымом, нездешней землей. И от всего этого Вовка еще сильнее прижался к нему и громко заплакал.

      Так он впервые узнал, как пахнет отцовская шинель…

       Она была всегда. Когда отец умер в начале лета, всего через три года после войны, Вовка не плакал. Голосили мать и бабушка, всхлипывали соседи и совсем незнакомые люди, а он стоял рядом с гробом, до боли закусив нижнюю губу, и почему-то вспоминал, как пахнет отцовская шинель. Зато потом, когда в их маленькой квартире собрались все эти люди и пили горькую, и поминали отца отходным словом, он выскользнул в коридор, зарылся лицом в отцовскую шинель, да так и простоял до конца поминок, глотая слезы и глубоко вдыхая горькие запахи войны, все еще стойко сидевшие в грубом землистом сукне.

       Отца не стало, но шинель осталась висеть в коридоре. Она висела так, как висела все три года при отце, и от того Вовке порой казалось, что отец все еще жив, просто взял, да и уехал в командировку, но к осени непременно вернется, и снимет с гвоздя шинель, и скажет, как всегда серьезно и значительно:

• Что-то стало холодать, брат…

     И они оба весело рассмеются, и пойдут вместе во двор, и

отец будет крепко, по-мужски, держать вовкину узенькую

ладошку в своей большой и сильной руке.

     Но время шло. Наступила осень, а отец все еще не приезжал. И Вовка тяжело вздыхал, и шел мимо вешалки, стараясь не смотреть на шинель. Он знал: из такой командировки не возвращаются.

     Потом Вовка пошел в школу. Школьные заботы, новые друзья целиком захватили его. Постепенно боль улеглась, притупилась. Шинель все также висела на гвозде в коридоре, но теперь Вовка почти не замечал ее. Он просто привык к тому, что она есть, существует рядом, висит там, где ее в последний раз оставил отец, пропитанная  давними запахами войны и тоненько щемящей памятью, торкающей  под вздох всякий раз, когда зрение касалось серого сукна…

     В тот день Вовка вернулся из школы рано – заболела учительница географии. Он поскреб своим ключом в замочной скважине, толкнул дверь и, как обычно, боком шагнул в тесный, сумрачный коридор. Бросил портфель в угол, стащил с головы шапку и… Он почувствовал это сразу. Наверное, увидел каким-то боковым зрением, а, может быть, подсознательно уловил  в пахнущем сыростью коридоре отсутствие того особенного, только ему одному известного запаха – шинели не было. Вместо нее на гвозде висела коротенькая, темно-синяя драповая «москвичка» дяди Юры, материного знакомого, который в последнее время стал частенько заходить к ним домой и о чем-то всегда шутливо разговаривал с матерью. Пытался он шутить и с Вовкой. Но Вовка как-то однажды огрызнулся на его дурацкие хохмы, и дядя Юра оставил его в покое. Вот и сейчас из кухни доносилась высокая, бабья с неправильной буквой «р», жизнерадостная скороговорка дяди Юры:

     - …мальчишке отец нужен. Ты же знаешь, Лена, как Андрей хотел…

     И от звука этого голоса, от того, как издевательски прозвучало имя отца в картавой гортани гостя, Вовка словно очнулся. Он подскочил к старому платяному шкафу, стоявшему тут же, в коридоре, и лихорадочно рванул дверцу. Шинель была там. Она лежала, аккуратно сложенная матерью, сверху на груде старого тряпья и барахла, которым годами набивался этот шкаф. Вовка выхватил шинель и с треском  захлопнул дверцу. А потом с таким же треском, с мясом вырывая петлю из ворота темно-синей «москвички», рванул ее с отцовского гвоздя, и как был, без шапки и в расстегнутом пальто, выскочил на улицу…

     Мать нашла его только поздно вечером. Он сидел в садике, за школой, на старой сломанной скамейке, сложив ладони лодочкой на коленях, и неподвижно смотрел куда-то в пространство. Она подошла сзади и тихо погладила его по затылку. Вовка вздрогнул, как от удара, и качнул голову в сторону.

     - Ну что ты, дурачок. Пойдем домой. Замерз, поди, - начала мать игриво, и вдруг, коротко всхлипнув, прижала вовкину голову к своей груди и заголосила навзрыд, по-бабьи, - Прости меня, прости меня, дуру, Вовочка...